Последний дневник Толстого

В издательстве «ВК» вышла книга «Лев Толстой. Последний дневник / Игорь Волгин. Уйти ото всех». Дневники Льва Николаевича Толстого юбилейного, 1910 года публикуются полностью впервые за почти сто лет.

Книга позволяет непосредственно ощутить драматические коллизии личной жизни писателя и его мощное воздействие на духовную жизнь русского общества и всего мира. Последний дневник Толстого — его подлинное, не вынужденное никем завещание. Его последняя воля и предсмертный итог. Помимо прочего дневник этот свидетельствует о том, что человек, даже обладающий необыкновенным могуществом и пребывающий на вершине славы, по сути своей одинок. Кроме дневников в книге представлено большое исследование Игоря Волгина, этим дневникам посвящённое. «Часкор» публикует самое начало этой статьи.

«С кем протекли его боренья…»

8 марта 1851 года Толстой записал в дневнике: «Смотрелся часто в зеркало. Это глупое, физическое себялюбие, из которого кроме дурного и смешного ничего выйти не может»1. 22-летний автор дневника ловит себя на одной из тех действительных или мнимых слабостей, которые он по примеру другого усердного наблюдателя («франклиновский журнал»!) будет тщательно каталогизировать и с которыми никогда не устанет бороться. Ему, разумеется, не приходит в голову, что спустя десятилетия метафора зеркала не без изящества прилепится к нему самому и именно в этом почтенном качестве он пребудет на слуху у нескольких поколений.

С другой стороны, укоряя себя за частое обращение к волшебному прибору, Толстой словно забывает о том, что одновременно он отражается в другом зеркале — гораздо более правдивом и беспощадном: в собственном дневнике. Автор «Войны и мира» вёл дневник более 60 лет — с 1847 года и практически по день смерти. Правда, случались большие перерывы — в первую очередь во время интенсивной художественной работы, которая, поглощая автора целиком, сама становилась его рефлексией. В последние десятилетия записи велись более или менее регулярно. По «степени дневниковости» к Толстому вряд ли может приблизиться какой-либо русский писатель2. Дневники Толстого — самый значительный по объёму (после корпуса писем) его текст. В 90-томном собрании сочинений они занимают 13 томов. В этом создававшемся всю жизнь автобиографическом эпосе, где главный герой — с его собственной точки зрения — по преимуществу отрицательный, запечатлена грандиозная история духа. Можно сказать, что толстовский дневник — один из величайших актов человеческого самопознания, когда «человеческое, слишком человеческое» судится высшим судом и соотносится с пределами вечности3 (если только будет дозволен этот оксюморон). Многие отечественные литераторы не считали нужным заводить дневники или вели их крайне нерегулярно. Карамзин предпочёл истории собственной души «Историю государства Российского». Вяземский в записных книжках умён, наблюдателен, остёр, но — закрыт. Пушкин отделался краткими дневниковыми заметками вполне хроникального свойства, очевидно, полагая, что никто не только «не должен быть принят в нашу спальню», но в иных случаях не допущен и в гостиную. В этом смысле Толстой уникален. От Пушкина и без дневников не убудет. Толстой без них непредставим. Гипертрофированная исповедальность Гоголя, генетически предшествующая позднейшим толстовским откровениям, нашла выход в «Выбранных местах…»: внутренний монолог возведён здесь в ранг публичного собеседования. «Дневник писателя» Достоевского — конечно же, грандиозная жанровая имитация: при всей сопряжённости с внутренним миром автора это прежде всего литературный, вовне ориентированный текст4. Хотя в некоторых записных тетрадях к «Дневнику» и наличествует момент дневниковости (например, хроника припадков), всё же они носят по большей части рабочий характер: это предварительные наброски, фиксация фактов, почерпнутых из прессы, «заметы пера» — то, что в том или ином виде войдёт потом в печатную версию этого уникального моножурнала. Некрасов, Салтыков-Щедрин, Чехов дневников в тесном смысле этого слова не вели. Те же эго-документы, которые нам известны, почти никогда не были для их авторов, если воспользоваться выражением Достоевского, средством самовыделки и самоодоления: той лабораторией, где ставится затянувшийся на десятилетия эксперимент. И тем более не рассматривались ими как главная заслуга перед обществом. Толстой говорит, что всем своим бумагам он не приписывает «ровно никакого значения». Иное дело — поздние (именно поздние!) дневники, ибо, как он полагает, издание последних «если выпустить из них всё случайное, неясное и излишнее (эта деликатная миссия доверяется Черткову. — И. В. ), может быть полезно людям…»5. В толстовских дневниках, как, впрочем, и положено этому жанру, известное место занимает описание текущих событий. Сама по себе эта информация имеет высокую ценность. Но у Толстого всё внешнее неразрывно сопряжено с «доминантой существования» — с движением его собственной внутренней жизни, с миром его души. В «случае Толстого» именно дневник становится основой, стержнем для построения самой авторской личности — в отличие от «образа автора», эмпирической и реальной. Это противоядие от душевной и духовной расхлябанности, умственной лени, нравственного самодовольства. Дневниковые записи не в последнюю очередь формируют характер. Дневник при желании можно почесть орудием самосовершенствования. В дневниках молодого Толстого почти физически ощутим тяжкий моральный труд. Замечательно, однако, что труд этот не прекращается до самого последнего дня. Конечно, поздние дневники не могут не отличаться от ранних. С чего начинает Толстой?

Первая запись (17 марта 1847 года) гласит: «Вот уже шесть дней, как я поступил в клинику, и вот шесть дней, как я почти доволен собою. Les petites causes produisent de grands effets6. Я получил Гаонарею, понимается, от того, от чего она обыкновенно получается; и это пустое обстоятельство дало мне толчок, от которого я стал на ту ступень, на которой я уже давно поставил ногу…»7 Досадное (и унизительное) физическое расстройство становится побудительной причиной начавшегося нравственного переворота, сподобливает автора дневника подняться на давно присмотренную, но до этого «пустого обстоятельства» никак не дающуюся «ступень». Юный Толстой, как и старший его семью годами Достоевский, находящий в своей «священной болезни» источник высоких духовных наслаждений, — оба они, несмотря на существенную разность недомоганий, стараются обрести в своих несчастьях душевное исцеление. «О Господи, как совершенны дела твои», — думал больной… «Здесь я совершенно один, — продолжает свою больничную хронику будущий автор «Детства», — мне никто не мешает <…> Главная же польза состоит в том, что я ясно усмотрел, что беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимают за следствие молодости, есть ничто иное, как следствие раннего разврата души. (Ср. у Достоевского: «На днях Тургенев и Белинский разбранили меня в прах за беспорядочную жизнь»: жаль, что у Толстого не нашлось таких гувернёров! — И. В.). <…> Отделись человек от общества, взойди он сам в себя, и как скоро скинет с него рассудок очки, которые показывали ему всё в превратном виде…» Заметим: всё исправляет рассудок. Проходит более полувека. Миропонимание Толстого, его религиозные убеждения, его художественные пристрастия давно сложились. Они представляют собой довольно статичную систему, в которую могут быть вносимы лишь незначительные поправки и уточнения. Поздний Толстой, как говорят немцы, klar in sich (ясен в самом себе); он не допускает посторонних вторжений в свой давно устоявшийся духовный мир; он не приемлет мнений, несовместных с выстраданной им и, по его крайнему разумению, единственной правдой. Можно сказать, что в своём тотальном всесокрушающем бунте Толстой принципиально консервативен. Он смотрит на текущую действительность сквозь собственное «волшебное стекло» — и ему искренне жаль тех, кто видит её по-другому. Но несомненно, что и его внутренние — нравственные — терзания прямо зависят от того, насколько, как он полагает, его жизнь не соответствует его же представлениям о должном. На вопрос поэта «С кем протекли его боренья?» он мог бы ответствовать словами того же поэта: «С самим собой, с самим собой». Толстой, по-видимому, убеждён, что при чтении дневников ни у кого не возникнет сомнений в его искренности. При чтении, сказали мы: эта возможность в общем и не скрывалась. То, что произойдёт с дневниками, нетрудно было предугадать. Однако до определённого времени (во всяком случае, до момента женитьбы, когда автор неосмотрительно доверил свои записи единственной — притом молодой и неискушённой — читательнице) Толстой не рассчитывал на какую-либо аудиторию. Дневник, повторим это ещё раз, был могущественным средством личного самоочищения, профилактикой души. Со временем, однако, как бы независимо от воли автора его дневники обретают ещё и другое качество. Ни у кого из современников не возникает сомнений, что в неотдаленном будущем всё написанное рукой творца «Войны и мира» будет иметь абсолютную ценность. «Это повальное!» — говорил Толстой о возбуждаемом им всеобщем любопытстве.

1 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: в 90 т. М.: Художественная литература, 1928—1958. Т. 46. С. 48. (Далее ПСС).

2 Впрочем, уже в XX столетии особую приверженность к дневникам можно отметить у таких разных авторов, как М. Пришвин, К. Чуковский, Г. Гачев, Ю. Нагибин, И. Дедков и др.

3 Авторские выделения даются полужирным, выделения в цитатах — курсивом.

4 См.: Волгин И.Л. Возвращение билета. Парадоксы национального самосознания. М.: Грантъ, 2004. С. 24—145 и др.; Волгин И.Л. Достоевский и Розанов: школа жанровых имитаций // Studia Rossica. Vol. XIX. Warszawa, 2007. С. 97—111.

5 Толстой Л.Н. Дневники. Записные книжки. Статьи. 1908. М.: ВК, 2009. С. 6. (Далее: Толстой Л.Н.. 1908.) Кстати, в дневниках Толстого почти полностью отсутствуют сведения о погоде — то, что с неукоснительным тщанием отмечается, например, в подневных записях его современников — трёх последних российских императоров, что превращает порой их дневники в своего рода метеорологические журналы.

6 Малые причины производят большие действия (франц. ).

7 Толстой Л.Н. ПСС. Т. 46. С. 3—4. Далее мы приводим небольшой фрагмент из нашей книги: Волгин И.Л. Родиться в России. Достоевский и современники: жизнь в документах. М.: Книга, 1991. С. 410.

Источник: http://www.chaskor.ru/